Урррряяя!

[Nep0dar0k]

У моей подруги Светы Чураевой вышла новая книжка! В местном издательстве. Маленькая, но симпатичная.

Называется - "Ниже неба".

Вовсе даже не фантастика-мистика какая, а - подумать только! - биография действительно жившего человека, Давлеткильдеева, художника. Но написано так, что читать приятнее, чем некоторые книжки в любимом мною жанре фэнтези. Чейчас ка-а-а-ак перепечатаю сюда кусок из первой главы, "на правах рекламы"!





Глава первая

Село Кугуль, 1887 - 1894



Много-много торопливых слов - они помогают от страха. От страха перед неведомым потусторонним миром, куда открывают дорогу рождение или смерть.

Много тихих священных слов вокруг тёплого куска мяса, только что рождённого женщиной.

Его обмыли согретой водой.

Завернули в белое полотно.

И похоронили в сорока шагах от дома. Глубоко, чтобы не достали собаки.

Глубоко схоронили послед, вернув в неведомый потусторонний мир.

А человек остался. Его обмыли согретой водой и завернули в белое полотно.

Он отдыхает после трудных родов. Ему было тяжелее, чем матери, но не так страшно. Ведь он не знал ещё, что такое страх.

Совсем недавно он был один, как бог.

Потом он был вместе с матерью. Она очень мешала ему. Ела жирное, таскала тяжёлое, стирала, хворала и кричала пронзительно на гусей. Ему было плохо от неудобной матери, не хватало воздуха, и он тосковал. Хотел быть один. Как бог - весь мир заключая в себе.

Потом, недолго, он был совсем один - ни мира, ни матери не было с ним. И две старухи - свидетели его одиночества помогли ему родиться на свет.

А потом началось долгое одиночество - обычное человеческое. Беспокойное, без той вечности, что не делится на минуты и дни. Началась суета - память о прошлом да мечты о будущем, в сущности - ничто. Ничто, если миг между памятью и мечтой не удаётся наполнить жизнью.

Пока он отдыхает, и две старухи, что помогли ему родиться на свет, отдыхают тоже. Мать спит, а повитуха пьёт холодный айран. Она привязала младенца за руку ниткой, чтобы он не умер, и пьёт айран, полоща прохладой сиротливые дёсны.

Повитуха назвала чернявого мальчика Балакарга - да не позарятся злые духи! И все называли его так сорок дней.

Под этим именем его показали женщинам, на третий день после родов.

- Воронёнок, фуй, - простодушно плевались женщины. - Фуй, какой некрасивый чёрный ребёнок! И когда это вороны успели принести его?

- Действительно, когда? - как будто удивлялась мать. Она тревожно осматривалась: всем ли хватит еды? И потчевала гостий. И злым духам положила несколько творожных колобков с ягодами. Отличных колобков из высушенного сладкого творога и топлёного масла, с черёмухой, с вишней - таким угощением не обидишь, от него подобреет всякий, даже бире.

И женщины подобрели тоже, не плевались больше на мальчика. Сидели чинно на мягких подушках, разговаривали медленно, лениво - куда торопиться? Они пришли по делу - пить чай в честь младенца. Сидели, поблёскивали тусклыми маслеными кругляшками монист, старательно жевали солёные пластинки поджаренного сушёного мяса, шумно запивали жирным горячим чаем. "Пусть ему всегда будет сытно, как нам сейчас, - приговаривали они. - Пусть сладко ему будет, как нам от этого мёда". Куда торопиться? У мальчика впереди ещё целая жизнь.

- Пусть она будет длинной, как девять раз по девять мотков этих ниток, - загадывала мать, подавая на прощанье каждой из женщин моток напряденной за долгие месяцы пряжи - "нитки младенца".

- Да хранит его твоя любовь, - отвечали ей.



- Да хранит его любовь Аллаха, - говорили мужчины на сороковой день после родов. Шутка ли - наречь младенца перед Господом! Только мужчин можно звать на столь непростое дело. Они степенно вкушали угощение по поводу наречения ребёнка. Ели варёную колбасу, мясо, хлебали густой мясной суп.

Шептали молитвы. Много-много торопливых священных слов - они помогают от страха. Ведь никто не знает, что происходит в мире, когда человеку даётся имя.

Мулла наклонился к нему и три раза прошептал на ухо: "Пусть имя твоё будет Касим". Имя твоё...

Пусть будет.



Касим, сын Салигаскара, родился художником. Он долго не знал об этом, пока ему не сказал отец. Отец так и воскликнул по-русски: "Художник!", когда Касим разрисовал ягодным соком себя и сестёр. На руках он нарисовал перья, и Касим, Бахрамхаят, Котлозаман бегали по лугу, крича, как птицы. Ветер подхватывал их, и они вот-вот полетели бы, если бы отец не поймал всех троих.



Это детское чувство - мгновение до полёта - обычно первое, что помнит человек о себе.

Мой дедушка запомнил почти такой же полёт. То же небо, праздничное, ветреное, весеннее. Те же короткотравные луга. Его, четырёхлетнего, посадили на лошадь, и он летел, крепко подхваченный сладким ужасом, летел... Сначала - вцепившись в короткую уздечку, потом - через голову лошади. Потом лежал на спине и продолжал лететь, потому что ничего, кроме неба не было перед ним. А лошадь стояла рядом и виновато обнюхивала упавшего малыша.

И через сорок, и через пятьдесят, и через восемьдесят лет, рассказывая об этом, дедушка не переставал удивляться: как лошадь не наступила на него, как остановилась сразу и ждала бегущих к ним испуганных взрослых? Мой старый дедушка удивлялся восхищённо уму благородного животного, а тогда, малышом, он не удивился вовсе. Лежал на траве, счастливый, и летел, летел... Это было всего километрах в пятидесяти от Кугуля, в деревне Карача-Елга, где родился мой дед.

Меньше дня пути, чуть больше двух десятков лет отделяет полёт одного мальчика от полёта другого. Из нашего "сегодня", с расстояния в век, два близких воспоминания сливаются в одно - небо, ветер, луга, полёт. Детство человека, жившего сто лет назад, ранние мгновения жизни человека уже умершего.



Всего сто лет - а люди уже по-другому видят мир вокруг себя. По-другому видят себя в мире.

Изменилась обыденность, но всегда у человека будут праздники. И как бы ни менялись люди, они всегда будут встречать приход весны. И всегда действо это будет связано с женщиной. Приветствие начала жизни, праздник ожидания лучшего - волшебство.

Каргатуй - "праздник птиц". Древний - наверное, он был у башкир всегда, ещё с тех детских пор, когда время не измерялось числами.

Когда день и ночь сменяли друг друга, и кончалась, наконец, зима. Стаивал снег, нежаркое солнце согревало землю и укутывало её новенькой незапылённой травой. И женщины, встречаясь друг с другом, смотрели на солнечное небо и говорили: "Хорошо! Птицы прилетели, не пора ли нам отметить Каргатуй?".

Старейшие жительницы селения собирались на припёке и назначали день праздника. Выбирали барашка, собирали со всех муку, соль - всё необходимое для бишбармака. Открывались сундуки с нарядами, проветривались яркие тяжёлые платья и юбки, притихшие мужчины почтительно смотрели на весёлых от весеннего ветра жён.

В этот день мужчинам полагалось выполнять всю домашнюю работу. Пока хозяйка умывалась, наряжалась, хозяин запрягал лошадь и укладывал в телегу приотовленные заранее продукты: сдобный баурсак, чашку топлёного масла, туесок с катышками корота, челяк с кумысом или ведро густого катыка. Туда же укладывались скатерть, полотенца, деревянные чашки. Когда всё было готово, муж бережно усаживал супругу в телегу, подавал ей вожжи и открывал ворота. Ребятишки занимали места позади матери - и в путь!

Одна за другой выезжали подводы на зелёную улицу и караваном, не спеша, отправлялись в степь. Мужчин не брали в степь, ведь в Каргатуе было древнее волшебство. Древняя магия битв жизни против смерти была в плясках и хохоте, сказках и состязаниях, в безудержном беге малышей по холмам. Малышей, призывающих в помощь птиц.

Мужчины - их, взрослых, не брали на продолжения вечных безвремённых битв. Оставляли у ворот. Но они смотрели на весеннее небо и знали, что - праздник.

Праздник!



Сотни лет человек ползал по земле: и так и эдак крутился, чтобы было ему на этой земле удобно. Ползал, мир пропуская через живот. С тех пор, когда живот полон, внутри человека мир.

Человек ползал по земле и ел землю, и уходил в землю...

Но всегда в нём жило небо.

Человек крутился так и эдак, и невзначай задевал желудком о небо в себе. И небо начинало звенеть, и небо начинало расти, и вырывалось из горла песней, из сердца - счастьем, из чресел - детьми. Небо. Оно сворачивалось в бутон и возвращалось в глаза красотой.

Когда человек задевал желудком за небо, он вдруг замечал, как красив он сам, и как красиво всё вокруг. Когда человек задевал желудком за небо, начинался праздник.

Такой, как этот Каргатуй. Тогда небо выплеснулось так, что нечаянно залило мир. Оно зеленью качалось в карих глазах пляшущих дев. Оно кипело в котлах и вырывалось кумысом из челяков. Оно забирало кататься на себе детей, которые ещё умели кричать по-птичьи. И птичьим гомоном трепетало небо. "Праздник птиц".

Небо было везде, только мать Касима не задевало оно, и не было его в ней.

Мать сидела на земле, на войлочной подстилке. В её котле варилось мясо, её глаза были так узки, что небо не попадало в них. Для матери праздник был как обычный день. Она кормила людей.

А небо ветром слезило глаза, обещая радость. Такую радость, что и представить нельзя, а можно только разрыдаться вдруг, выталкивая копоть из себя. Плакать, чувствуя только небо внутри и неведомое счастье впереди.

Весеннее небо обещало счастье, но мать не верила ему. Может быть, знала, что за весной придёт лето. Что за голубой сулящей весной 1891 года придёт белое солнце. Засуха. И не останется слёз - ни на радость, ни на горе.

Мать знала, что когда хочешь счастья так сильно, что ждёшь его уже завтра, послезавтра приходит беда. И ты падаешь лицом в землю и разбиваешь своё небо о камни. И когда всё-таки приходит счастье, ты не можешь поднять на него глаз.

Касиму до беды оставалось три года. А до лета была ещё вся весна.

Другие женщины не знали про лето, они смеялись и рассказывали сказки. Мать не знала сказок и молчала. Дети не знали сказок и слушали.