Когда вместе собираются критики, они говорят о Теме, Композиции и Идее. Когда вместе собираются художники, они говорят о том, где купить дешёвый скипидар. © Пикассо
У моей подруги Светы Чураевой вышла новая книжка! В местном издательстве. Маленькая, но симпатичная.
Называется - "Ниже неба".
Вовсе даже не фантастика-мистика какая, а - подумать только! - биография действительно жившего человека, Давлеткильдеева, художника. Но написано так, что читать приятнее, чем некоторые книжки в любимом мною жанре фэнтези. Чейчас ка-а-а-ак перепечатаю сюда кусок из первой главы, "на правах рекламы"!
читать дальше
Глава первая
Село Кугуль, 1887 - 1894
Много-много торопливых слов - они помогают от страха. От страха перед неведомым потусторонним миром, куда открывают дорогу рождение или смерть.
Много тихих священных слов вокруг тёплого куска мяса, только что рождённого женщиной.
Его обмыли согретой водой.
Завернули в белое полотно.
И похоронили в сорока шагах от дома. Глубоко, чтобы не достали собаки.
Глубоко схоронили послед, вернув в неведомый потусторонний мир.
А человек остался. Его обмыли согретой водой и завернули в белое полотно.
Он отдыхает после трудных родов. Ему было тяжелее, чем матери, но не так страшно. Ведь он не знал ещё, что такое страх.
Совсем недавно он был один, как бог.
Потом он был вместе с матерью. Она очень мешала ему. Ела жирное, таскала тяжёлое, стирала, хворала и кричала пронзительно на гусей. Ему было плохо от неудобной матери, не хватало воздуха, и он тосковал. Хотел быть один. Как бог - весь мир заключая в себе.
Потом, недолго, он был совсем один - ни мира, ни матери не было с ним. И две старухи - свидетели его одиночества помогли ему родиться на свет.
А потом началось долгое одиночество - обычное человеческое. Беспокойное, без той вечности, что не делится на минуты и дни. Началась суета - память о прошлом да мечты о будущем, в сущности - ничто. Ничто, если миг между памятью и мечтой не удаётся наполнить жизнью.
Пока он отдыхает, и две старухи, что помогли ему родиться на свет, отдыхают тоже. Мать спит, а повитуха пьёт холодный айран. Она привязала младенца за руку ниткой, чтобы он не умер, и пьёт айран, полоща прохладой сиротливые дёсны.
Повитуха назвала чернявого мальчика Балакарга - да не позарятся злые духи! И все называли его так сорок дней.
Под этим именем его показали женщинам, на третий день после родов.
- Воронёнок, фуй, - простодушно плевались женщины. - Фуй, какой некрасивый чёрный ребёнок! И когда это вороны успели принести его?
- Действительно, когда? - как будто удивлялась мать. Она тревожно осматривалась: всем ли хватит еды? И потчевала гостий. И злым духам положила несколько творожных колобков с ягодами. Отличных колобков из высушенного сладкого творога и топлёного масла, с черёмухой, с вишней - таким угощением не обидишь, от него подобреет всякий, даже бире.
И женщины подобрели тоже, не плевались больше на мальчика. Сидели чинно на мягких подушках, разговаривали медленно, лениво - куда торопиться? Они пришли по делу - пить чай в честь младенца. Сидели, поблёскивали тусклыми маслеными кругляшками монист, старательно жевали солёные пластинки поджаренного сушёного мяса, шумно запивали жирным горячим чаем. "Пусть ему всегда будет сытно, как нам сейчас, - приговаривали они. - Пусть сладко ему будет, как нам от этого мёда". Куда торопиться? У мальчика впереди ещё целая жизнь.
- Пусть она будет длинной, как девять раз по девять мотков этих ниток, - загадывала мать, подавая на прощанье каждой из женщин моток напряденной за долгие месяцы пряжи - "нитки младенца".
- Да хранит его твоя любовь, - отвечали ей.
- Да хранит его любовь Аллаха, - говорили мужчины на сороковой день после родов. Шутка ли - наречь младенца перед Господом! Только мужчин можно звать на столь непростое дело. Они степенно вкушали угощение по поводу наречения ребёнка. Ели варёную колбасу, мясо, хлебали густой мясной суп.
Шептали молитвы. Много-много торопливых священных слов - они помогают от страха. Ведь никто не знает, что происходит в мире, когда человеку даётся имя.
Мулла наклонился к нему и три раза прошептал на ухо: "Пусть имя твоё будет Касим". Имя твоё...
Пусть будет.
Касим, сын Салигаскара, родился художником. Он долго не знал об этом, пока ему не сказал отец. Отец так и воскликнул по-русски: "Художник!", когда Касим разрисовал ягодным соком себя и сестёр. На руках он нарисовал перья, и Касим, Бахрамхаят, Котлозаман бегали по лугу, крича, как птицы. Ветер подхватывал их, и они вот-вот полетели бы, если бы отец не поймал всех троих.
Это детское чувство - мгновение до полёта - обычно первое, что помнит человек о себе.
Мой дедушка запомнил почти такой же полёт. То же небо, праздничное, ветреное, весеннее. Те же короткотравные луга. Его, четырёхлетнего, посадили на лошадь, и он летел, крепко подхваченный сладким ужасом, летел... Сначала - вцепившись в короткую уздечку, потом - через голову лошади. Потом лежал на спине и продолжал лететь, потому что ничего, кроме неба не было перед ним. А лошадь стояла рядом и виновато обнюхивала упавшего малыша.
И через сорок, и через пятьдесят, и через восемьдесят лет, рассказывая об этом, дедушка не переставал удивляться: как лошадь не наступила на него, как остановилась сразу и ждала бегущих к ним испуганных взрослых? Мой старый дедушка удивлялся восхищённо уму благородного животного, а тогда, малышом, он не удивился вовсе. Лежал на траве, счастливый, и летел, летел... Это было всего километрах в пятидесяти от Кугуля, в деревне Карача-Елга, где родился мой дед.
Меньше дня пути, чуть больше двух десятков лет отделяет полёт одного мальчика от полёта другого. Из нашего "сегодня", с расстояния в век, два близких воспоминания сливаются в одно - небо, ветер, луга, полёт. Детство человека, жившего сто лет назад, ранние мгновения жизни человека уже умершего.
Всего сто лет - а люди уже по-другому видят мир вокруг себя. По-другому видят себя в мире.
Изменилась обыденность, но всегда у человека будут праздники. И как бы ни менялись люди, они всегда будут встречать приход весны. И всегда действо это будет связано с женщиной. Приветствие начала жизни, праздник ожидания лучшего - волшебство.
Каргатуй - "праздник птиц". Древний - наверное, он был у башкир всегда, ещё с тех детских пор, когда время не измерялось числами.
Когда день и ночь сменяли друг друга, и кончалась, наконец, зима. Стаивал снег, нежаркое солнце согревало землю и укутывало её новенькой незапылённой травой. И женщины, встречаясь друг с другом, смотрели на солнечное небо и говорили: "Хорошо! Птицы прилетели, не пора ли нам отметить Каргатуй?".
Старейшие жительницы селения собирались на припёке и назначали день праздника. Выбирали барашка, собирали со всех муку, соль - всё необходимое для бишбармака. Открывались сундуки с нарядами, проветривались яркие тяжёлые платья и юбки, притихшие мужчины почтительно смотрели на весёлых от весеннего ветра жён.
В этот день мужчинам полагалось выполнять всю домашнюю работу. Пока хозяйка умывалась, наряжалась, хозяин запрягал лошадь и укладывал в телегу приотовленные заранее продукты: сдобный баурсак, чашку топлёного масла, туесок с катышками корота, челяк с кумысом или ведро густого катыка. Туда же укладывались скатерть, полотенца, деревянные чашки. Когда всё было готово, муж бережно усаживал супругу в телегу, подавал ей вожжи и открывал ворота. Ребятишки занимали места позади матери - и в путь!
Одна за другой выезжали подводы на зелёную улицу и караваном, не спеша, отправлялись в степь. Мужчин не брали в степь, ведь в Каргатуе было древнее волшебство. Древняя магия битв жизни против смерти была в плясках и хохоте, сказках и состязаниях, в безудержном беге малышей по холмам. Малышей, призывающих в помощь птиц.
Мужчины - их, взрослых, не брали на продолжения вечных безвремённых битв. Оставляли у ворот. Но они смотрели на весеннее небо и знали, что - праздник.
Праздник!
Сотни лет человек ползал по земле: и так и эдак крутился, чтобы было ему на этой земле удобно. Ползал, мир пропуская через живот. С тех пор, когда живот полон, внутри человека мир.
Человек ползал по земле и ел землю, и уходил в землю...
Но всегда в нём жило небо.
Человек крутился так и эдак, и невзначай задевал желудком о небо в себе. И небо начинало звенеть, и небо начинало расти, и вырывалось из горла песней, из сердца - счастьем, из чресел - детьми. Небо. Оно сворачивалось в бутон и возвращалось в глаза красотой.
Когда человек задевал желудком за небо, он вдруг замечал, как красив он сам, и как красиво всё вокруг. Когда человек задевал желудком за небо, начинался праздник.
Такой, как этот Каргатуй. Тогда небо выплеснулось так, что нечаянно залило мир. Оно зеленью качалось в карих глазах пляшущих дев. Оно кипело в котлах и вырывалось кумысом из челяков. Оно забирало кататься на себе детей, которые ещё умели кричать по-птичьи. И птичьим гомоном трепетало небо. "Праздник птиц".
Небо было везде, только мать Касима не задевало оно, и не было его в ней.
Мать сидела на земле, на войлочной подстилке. В её котле варилось мясо, её глаза были так узки, что небо не попадало в них. Для матери праздник был как обычный день. Она кормила людей.
А небо ветром слезило глаза, обещая радость. Такую радость, что и представить нельзя, а можно только разрыдаться вдруг, выталкивая копоть из себя. Плакать, чувствуя только небо внутри и неведомое счастье впереди.
Весеннее небо обещало счастье, но мать не верила ему. Может быть, знала, что за весной придёт лето. Что за голубой сулящей весной 1891 года придёт белое солнце. Засуха. И не останется слёз - ни на радость, ни на горе.
Мать знала, что когда хочешь счастья так сильно, что ждёшь его уже завтра, послезавтра приходит беда. И ты падаешь лицом в землю и разбиваешь своё небо о камни. И когда всё-таки приходит счастье, ты не можешь поднять на него глаз.
Касиму до беды оставалось три года. А до лета была ещё вся весна.
Другие женщины не знали про лето, они смеялись и рассказывали сказки. Мать не знала сказок и молчала. Дети не знали сказок и слушали.
Называется - "Ниже неба".
Вовсе даже не фантастика-мистика какая, а - подумать только! - биография действительно жившего человека, Давлеткильдеева, художника. Но написано так, что читать приятнее, чем некоторые книжки в любимом мною жанре фэнтези. Чейчас ка-а-а-ак перепечатаю сюда кусок из первой главы, "на правах рекламы"!
читать дальше
Глава первая
Село Кугуль, 1887 - 1894
Много-много торопливых слов - они помогают от страха. От страха перед неведомым потусторонним миром, куда открывают дорогу рождение или смерть.
Много тихих священных слов вокруг тёплого куска мяса, только что рождённого женщиной.
Его обмыли согретой водой.
Завернули в белое полотно.
И похоронили в сорока шагах от дома. Глубоко, чтобы не достали собаки.
Глубоко схоронили послед, вернув в неведомый потусторонний мир.
А человек остался. Его обмыли согретой водой и завернули в белое полотно.
Он отдыхает после трудных родов. Ему было тяжелее, чем матери, но не так страшно. Ведь он не знал ещё, что такое страх.
Совсем недавно он был один, как бог.
Потом он был вместе с матерью. Она очень мешала ему. Ела жирное, таскала тяжёлое, стирала, хворала и кричала пронзительно на гусей. Ему было плохо от неудобной матери, не хватало воздуха, и он тосковал. Хотел быть один. Как бог - весь мир заключая в себе.
Потом, недолго, он был совсем один - ни мира, ни матери не было с ним. И две старухи - свидетели его одиночества помогли ему родиться на свет.
А потом началось долгое одиночество - обычное человеческое. Беспокойное, без той вечности, что не делится на минуты и дни. Началась суета - память о прошлом да мечты о будущем, в сущности - ничто. Ничто, если миг между памятью и мечтой не удаётся наполнить жизнью.
Пока он отдыхает, и две старухи, что помогли ему родиться на свет, отдыхают тоже. Мать спит, а повитуха пьёт холодный айран. Она привязала младенца за руку ниткой, чтобы он не умер, и пьёт айран, полоща прохладой сиротливые дёсны.
Повитуха назвала чернявого мальчика Балакарга - да не позарятся злые духи! И все называли его так сорок дней.
Под этим именем его показали женщинам, на третий день после родов.
- Воронёнок, фуй, - простодушно плевались женщины. - Фуй, какой некрасивый чёрный ребёнок! И когда это вороны успели принести его?
- Действительно, когда? - как будто удивлялась мать. Она тревожно осматривалась: всем ли хватит еды? И потчевала гостий. И злым духам положила несколько творожных колобков с ягодами. Отличных колобков из высушенного сладкого творога и топлёного масла, с черёмухой, с вишней - таким угощением не обидишь, от него подобреет всякий, даже бире.
И женщины подобрели тоже, не плевались больше на мальчика. Сидели чинно на мягких подушках, разговаривали медленно, лениво - куда торопиться? Они пришли по делу - пить чай в честь младенца. Сидели, поблёскивали тусклыми маслеными кругляшками монист, старательно жевали солёные пластинки поджаренного сушёного мяса, шумно запивали жирным горячим чаем. "Пусть ему всегда будет сытно, как нам сейчас, - приговаривали они. - Пусть сладко ему будет, как нам от этого мёда". Куда торопиться? У мальчика впереди ещё целая жизнь.
- Пусть она будет длинной, как девять раз по девять мотков этих ниток, - загадывала мать, подавая на прощанье каждой из женщин моток напряденной за долгие месяцы пряжи - "нитки младенца".
- Да хранит его твоя любовь, - отвечали ей.
- Да хранит его любовь Аллаха, - говорили мужчины на сороковой день после родов. Шутка ли - наречь младенца перед Господом! Только мужчин можно звать на столь непростое дело. Они степенно вкушали угощение по поводу наречения ребёнка. Ели варёную колбасу, мясо, хлебали густой мясной суп.
Шептали молитвы. Много-много торопливых священных слов - они помогают от страха. Ведь никто не знает, что происходит в мире, когда человеку даётся имя.
Мулла наклонился к нему и три раза прошептал на ухо: "Пусть имя твоё будет Касим". Имя твоё...
Пусть будет.
Касим, сын Салигаскара, родился художником. Он долго не знал об этом, пока ему не сказал отец. Отец так и воскликнул по-русски: "Художник!", когда Касим разрисовал ягодным соком себя и сестёр. На руках он нарисовал перья, и Касим, Бахрамхаят, Котлозаман бегали по лугу, крича, как птицы. Ветер подхватывал их, и они вот-вот полетели бы, если бы отец не поймал всех троих.
Это детское чувство - мгновение до полёта - обычно первое, что помнит человек о себе.
Мой дедушка запомнил почти такой же полёт. То же небо, праздничное, ветреное, весеннее. Те же короткотравные луга. Его, четырёхлетнего, посадили на лошадь, и он летел, крепко подхваченный сладким ужасом, летел... Сначала - вцепившись в короткую уздечку, потом - через голову лошади. Потом лежал на спине и продолжал лететь, потому что ничего, кроме неба не было перед ним. А лошадь стояла рядом и виновато обнюхивала упавшего малыша.
И через сорок, и через пятьдесят, и через восемьдесят лет, рассказывая об этом, дедушка не переставал удивляться: как лошадь не наступила на него, как остановилась сразу и ждала бегущих к ним испуганных взрослых? Мой старый дедушка удивлялся восхищённо уму благородного животного, а тогда, малышом, он не удивился вовсе. Лежал на траве, счастливый, и летел, летел... Это было всего километрах в пятидесяти от Кугуля, в деревне Карача-Елга, где родился мой дед.
Меньше дня пути, чуть больше двух десятков лет отделяет полёт одного мальчика от полёта другого. Из нашего "сегодня", с расстояния в век, два близких воспоминания сливаются в одно - небо, ветер, луга, полёт. Детство человека, жившего сто лет назад, ранние мгновения жизни человека уже умершего.
Всего сто лет - а люди уже по-другому видят мир вокруг себя. По-другому видят себя в мире.
Изменилась обыденность, но всегда у человека будут праздники. И как бы ни менялись люди, они всегда будут встречать приход весны. И всегда действо это будет связано с женщиной. Приветствие начала жизни, праздник ожидания лучшего - волшебство.
Каргатуй - "праздник птиц". Древний - наверное, он был у башкир всегда, ещё с тех детских пор, когда время не измерялось числами.
Когда день и ночь сменяли друг друга, и кончалась, наконец, зима. Стаивал снег, нежаркое солнце согревало землю и укутывало её новенькой незапылённой травой. И женщины, встречаясь друг с другом, смотрели на солнечное небо и говорили: "Хорошо! Птицы прилетели, не пора ли нам отметить Каргатуй?".
Старейшие жительницы селения собирались на припёке и назначали день праздника. Выбирали барашка, собирали со всех муку, соль - всё необходимое для бишбармака. Открывались сундуки с нарядами, проветривались яркие тяжёлые платья и юбки, притихшие мужчины почтительно смотрели на весёлых от весеннего ветра жён.
В этот день мужчинам полагалось выполнять всю домашнюю работу. Пока хозяйка умывалась, наряжалась, хозяин запрягал лошадь и укладывал в телегу приотовленные заранее продукты: сдобный баурсак, чашку топлёного масла, туесок с катышками корота, челяк с кумысом или ведро густого катыка. Туда же укладывались скатерть, полотенца, деревянные чашки. Когда всё было готово, муж бережно усаживал супругу в телегу, подавал ей вожжи и открывал ворота. Ребятишки занимали места позади матери - и в путь!
Одна за другой выезжали подводы на зелёную улицу и караваном, не спеша, отправлялись в степь. Мужчин не брали в степь, ведь в Каргатуе было древнее волшебство. Древняя магия битв жизни против смерти была в плясках и хохоте, сказках и состязаниях, в безудержном беге малышей по холмам. Малышей, призывающих в помощь птиц.
Мужчины - их, взрослых, не брали на продолжения вечных безвремённых битв. Оставляли у ворот. Но они смотрели на весеннее небо и знали, что - праздник.
Праздник!
Сотни лет человек ползал по земле: и так и эдак крутился, чтобы было ему на этой земле удобно. Ползал, мир пропуская через живот. С тех пор, когда живот полон, внутри человека мир.
Человек ползал по земле и ел землю, и уходил в землю...
Но всегда в нём жило небо.
Человек крутился так и эдак, и невзначай задевал желудком о небо в себе. И небо начинало звенеть, и небо начинало расти, и вырывалось из горла песней, из сердца - счастьем, из чресел - детьми. Небо. Оно сворачивалось в бутон и возвращалось в глаза красотой.
Когда человек задевал желудком за небо, он вдруг замечал, как красив он сам, и как красиво всё вокруг. Когда человек задевал желудком за небо, начинался праздник.
Такой, как этот Каргатуй. Тогда небо выплеснулось так, что нечаянно залило мир. Оно зеленью качалось в карих глазах пляшущих дев. Оно кипело в котлах и вырывалось кумысом из челяков. Оно забирало кататься на себе детей, которые ещё умели кричать по-птичьи. И птичьим гомоном трепетало небо. "Праздник птиц".
Небо было везде, только мать Касима не задевало оно, и не было его в ней.
Мать сидела на земле, на войлочной подстилке. В её котле варилось мясо, её глаза были так узки, что небо не попадало в них. Для матери праздник был как обычный день. Она кормила людей.
А небо ветром слезило глаза, обещая радость. Такую радость, что и представить нельзя, а можно только разрыдаться вдруг, выталкивая копоть из себя. Плакать, чувствуя только небо внутри и неведомое счастье впереди.
Весеннее небо обещало счастье, но мать не верила ему. Может быть, знала, что за весной придёт лето. Что за голубой сулящей весной 1891 года придёт белое солнце. Засуха. И не останется слёз - ни на радость, ни на горе.
Мать знала, что когда хочешь счастья так сильно, что ждёшь его уже завтра, послезавтра приходит беда. И ты падаешь лицом в землю и разбиваешь своё небо о камни. И когда всё-таки приходит счастье, ты не можешь поднять на него глаз.
Касиму до беды оставалось три года. А до лета была ещё вся весна.
Другие женщины не знали про лето, они смеялись и рассказывали сказки. Мать не знала сказок и молчала. Дети не знали сказок и слушали.
-
-
03.05.2006 в 21:32И какой чудесный язык!
Nep0dar0k, спасибо!
-
-
12.05.2006 в 10:05-
-
16.05.2006 в 20:00Лопоуша, угу, но не буду ж я всю книжку перепечатывать?! Лапки ж о клавиатуру отобью!
Ну, ещё кусочек, героически... Щщщас, напечатаю и выложу сюда.
-
-
16.05.2006 в 22:28***
Особенно им нравилось слушать про клады.
Клад! Ну конечно, он был и у них в горе. Гора за домом, а в ней – пещера.
Но клад охранял дух. Днём дух всё время ходил около пещеры в образе утки, а ночью его нельзя было разглядеть.
Наученные сказками дети на закате насыпали у входа пепел. Утром на пепле оказались следы собачьих лап. Они вели и в пещеру, и из неё: дух понял, что идёт охота на клад, и решил не спать. Сейчас он ковыляет рядом, опять в виде утки, и не кажется опасным, но…
Касим заметил на земле ещё кое-что:
- Тут прошёл человек. Хромой!
- Чёрт?!
Хорошо, если сокровища охраняет один небольшой дух, но если в деле замешан чёрт!...
- Значит, клад очень богатый.
Утка, собака – пустяки. Им можно принести в жертву объедки с кухни. А чёрт, конечно, потребует кровь. Касим всматривался в холодную темноту пещеры и думал, как договориться с чёртом.
Он думал об этом всю ночь. Не выдержал, вышел во двор, обошёл сарай, посмотрел на гору. В пещере горел огонь.
Нужно подождать утра и взять с собой сестёр. Но с чёртом лучше говорить без девчонок. И утро уже скоро – когда петух закричит, дух отпустит Касима.
Очень холодно и очень страшно. Дух клада знает, что мальчик идёт к нему.
Кругом чёрные тени. Шаги за спиной, кто-то дышит рядом.
- Мир тебе! – сказал Касим и обернулся. Большой чёрный пёс не ответил.
Незнакомый пёс стоял и молча смотрел. А кто-то ходил вокруг и дышал.
- Я пришёл с миром, - прошептал Касим.
Второй пёс вышел из темноты.
И тут раздался голос.
- Сакколак! Сукколак! Ташъюряк! – из пещеры выскочила собака поменьше и села, весело посматривая на гостя.
- Кто там? Кто ходит? – грозно спросил голос. И шаги залязгали по камням, скребущие шаги: нога-копыто, нога-копыто.
Касим хотел ответить, что это он, что пришёл с миром, но неожиданно закричал и побежал прочь. Побежал быстро, но собака поменьше сразу догнала его. Весело гавкая, она бросилась под ноги, и Касим упал.
- Стой! Стоять! Сукколак! – кричал дух и бежал следом: нога-копыто, нога-копыто.
Надрывался петух, но дух всё равно схватил Касима. Схватил и поставил на ноги.
- Ты цел?
Два чёрных пса подошли и сели неподалёку. Петух кричал во второй раз.
Оставалось совсем мало времени, и Касим спросил прямо в чёрное лицо духа:
- Что ты просишь за клад?
- Зачем тебе клад? – удивился дух.
- Хочу найти золото и взять себе.
- зачем тебе золото?
Касим не знал, зачем. Дух положил ему в руку большую монету.
- На, если хочешь, возьми.
Дух взял мальчика на руки и понёс.
- Золото само ищет людей и забирает себе, - сказал он. – Ты будешь его рабом, будешь копить и охранять его. Оно будет кормить и наряжать тебя, чтобы ты ещё вернее служил ему. Оно будет кормить и наряжать тебя, а взамен заберёт жизнь. Хочешь?
Касим не хотел. Дух нёс его на одной руке, второй опирался на палку, которая клацала по галечной дорожке: цок! – шаг ногой – цок!
Утром всё было, как обычно. Привычный двор: дом под железной крышей, клети из белых брёвен, крытые соломой. Брёвна ещё светлые, а солома и держащие жерди – совсем тёмные, красиво. Летняя кухня – старая осевшая изба. В ней варили картошку для скота, мелкую, подмёрзшую. Обычно дети таскали её из чугунка и ели тайком, макая в украденную из дома соль.
Коровник, овчарня и конюшня с плетёнными из ивовых прутьев стенами и соломенными же крышами – на задворках усадьбы. Там, где начинается высокий холм с вырытой у подножия старой баней.
А новая баня – вот, рядом с летней кухней. Маленькая, из нетолстых брёвен. Войдёшь – сразу очаг из больших круглых камней, рядом – полок, напротив – закопчённое оконце. Трубы нет – дым уходит в открытую дверь. Баня уже затоплена, и скоро в ней будет париться гость. Потом мама помоет заодно и Касима – в большом тазу, поливая из кумгана.
Гость сидит на скамейке возле дома и пьёт чай.
- Неужели ты совсем не узнаёшь дядю? – спрашивает Касима отец. – Он ушёл прошлой весной, помнишь?
Касим не отвечает, молчит.
- Оставь, у него нет времени! – рассмеялся дядя. Дядя знает, что время – тяжёлая ноша, цепь на шее. Никакого «всегда» - только «вчера», «завтра», «через полчаса». Когда мальчик узнает, что не был всегда, а родился однажды, он поймёт, что когда-то умрёт. И всю жизнь будет тащить в себе неподъёмную смерть.
- Оставь, я ушёл слишком давно.
- Почему не вернулся с холодами? – говорит отец. – Мы боялись, что ты умер.
- Я зимовал в городе.
- Помрёшь на дороге, как бродячий пёс, - сердится мать. – Иди в дом.
- Хочу есть под небом, килен.
Мать сердится. Тушельдерек её шуршит всеми монетами, подвесками, крышечками. Крышечек две – одна от пудры, другая неизвестно от чего, но тоже красивая. Свою же большую монету, подаренную ночью, Касим хотел вернуть дяде, но тот не взял. Пришлось подарить сёстрам.
Мать сердится, выносит тарелки с сушёным мясом, с пирогами. Ставит перед мужчинами ещё пиалы, где чай заварен с красным сладким творогом.
- Ешь, как байгуш, - шипит она.
Еда – это магия, еда – это сила. К сытому не подступит голодная смерть. Кушать надо степенно, чтобы пища правильно вошла в человека. Вкусной должна быть пища, чтобы медленно ласкать её языком, медленно глотать, радуя горло. Тяжёлой должна быть пища, чтобы человек сидел или спал, а не бегал собакой по дорогам, где его караулит смерть.
Трапеза – служение жизни. Разве можно так небрежно съедать всё, что жизнь копила для тебя – солнцем ягод, ветром трав, кровью и молоком кобылиц и коров?
Гостю – лучший кусок, кобылья колбаса. Не всякая женщина правильно сделает её. Нежную кишку надо начинить чистейшим белым жиром, подсолённым, как слеза. Тонкую полоску нежнейшего мяса надо так ввести в белый мягкий жир, чтобы вошла она, словно жених в невесту – с лаской. И завязав мясо с жиром, надо коптить их над огнём, пока не станут они единым целым, как давние супруги. Вот что нужно сделать, чтобы получилась кобылья колбаса, от которой сила и нежность идёт по телу, сытость и счастье приходят в душу.
И когда дядя бросил кусок кобыльей колбасы псам, мать закричала так, будто он оторвал для собак её руку.
- Не кричи, килен, - попросил дядя. – Послушай, почему я сделал так.
Дети подошли ближе. Мать замолчала.
- Была у меня жена, - начал дядя. – Жена у меня была легче воздуха. Вздохнёшь – и нет её, улетела. Потому я носил её на руках и держал крепко. Жена у меня была ярче, чем солнце. Нельзя было смотреть на неё, не щурясь. Прищуришься, смотришь на неё, и гордишься, что ты – мужчина. Что ты можешь взять её и нести хоть на край земли. Так и поступил давний мой недруг Асан: пока я кормил собак, унёс мою жену к себе в юрту, на самое дальнее пастбище.
Тогда позвал я собак: Сакколак, что значит «чуткая», Сукколак – вислоухую, и Ташъюряк – пса с каменным сердцем. Сел на коня, и мы искали жену мою много дней и ночей. Сукколак слышала, куда повернёт дорога, Ташъюряк ничего не боялась в пути, а Сакколак – чуткая псина – чуяла, куда рвётся моя душа и привела нас к моей жене.
Я посадил свою красавицу на коня и повёз домой. Она была легче воздуха, но коню проще везти одного, чем двух. Потому недруг мой Асан вскоре догнал нас. Мы как раз переплыли реку – конь, жена, три собаки и я, когда подъехал Асан.
«Подожди! – крикнул он. – Я переплыву к тебе, и мы будем драться, потому как твоя жена теперь всё равно что моя. И ты зря забрал её у меня».
Он переплыл верхом на коне, а ведь я плыл сам – мой конь вёз мою жену. Он переплыл верхом и меньше устал, чем я. Мы стали драться, и Асан начал побеждать меня.
«Жена, - крикнул я, - помоги мне одолеть этого вора!»
«Пока не убьёшь его, - ответила жена, - ты мне не муж».
«Но он убивает меня!» - крикнул я.
«Тогда пусть убивает скорей, я замёрзла, - сказала жена. – Нам пора домой».
Тут чуткая собака поняла, как я устал, и прыгнула на Асана. Сукколак кусала его за ноги, а Ташъюряк не давала броситься в реку. Они спасли мне жизнь, мои собаки, и стех пор я всегда отдаю им лучшую половину своей еды.
- А где твоя жена? – спросила Бахрамхаят.
- Коню легче везти одного, чем двух, - ответил дядя. – Жене я отсёк голову и бросил на берегу.
Сказал и посмотрел на мать, но она даже бровью не повела в его сторону. Сидела среди своих юбок, строго глядя в ей только видимую пустоту.
Потом встала, отмахнулась от дядиных слов, будто они кружили ещё около неё вместе с мухами, и, тяжело шагая, пошла к дому. Ворчала и плевалась на ходу, как чайник над костром:
- Тьфу на хвост твоим собакам! Тьфу! Байгуш! Морочишь голову сказками!
Отец растерянно улыбался.
- Килен! – позвал дядя.
Мать остановилась, обернулась.
- Килен, а расскажи-ка ты сказку!
Мать молчит.
- Ты и сказок-то не знаешь, правда, килен?
Мать молчит, смотрит из-под век на дядю, как на давешнюю пустоту.
Дядя подхромал к ней, спросил тихо:
- Ты хоть детей-то любишь своих?
- Они сыты, - ответила мать.
Дядя махнул рукой, отвернулся.
- Они сыты, значит живы, - договорила ему в спину мать. – А вот ты зачем дышишь, ничей отец, муж никому?
Ответ ей был не нужен, как не нужен и сам дядя, и она ушла в дом. Поэтому странник сказал своему печальному брату:
- Живу, чтобы удивляться дивному и бояться страшного. Радоваться хорошему и плакать от грустного.
Мать не рассказывала сказок.
Она сама была – сказка. Древняя, молчаливая, и потому мудрая. От сна до сна она совершала сотни обрядов – для поддержания жизни в доме и вокруг. Дядя называл дела её: «быт и суета».
Она не называла никак. Просто выходила вечером за ворота, смотрела строго на солнце, и солнце покорно садилось. Она готовила пищу, ткала, пряла, шила. Кормила и холила скотину, собирала травы и мыла детей. Она сидела с рукоделием, сидела у себя дома за красным шаршау, и смерть не смела войти.
-
-
18.05.2006 в 08:45Неподарок, спасибо!
-
-
18.05.2006 в 11:12Спасибо, Nep0dar0k
Распечатала и сложила дома в комнате в "рабочую зону" - пусть служат образцом!
-
-
22.05.2006 в 13:43-
-
09.06.2006 в 23:34-
-
12.06.2006 в 20:35